Социолингвист Дор Шабашевиц, в прошлом лаборант Института лингвистических исследований РАН, в интервью «7х7» объяснил, зачем сохранять языки коренных народов РФ, в то время как в мире господствуют китайский и английский, а в России «все говорят на русском».
- Под одним из материалов “7х7” на тему национальной идентичности читатель написал: “Никогда не мог взять в толк, зачем в XXI век тащить языки, на которых толком не с кем поговорить, в отличие от условного английского/французского/испанского”. Что вы ответили бы на это?
- Численность носителей большинства республиканских языков [юридически закрепленных в Конституциях республик РФ] пуcть и падает, но все еще измеряется сотнями или хотя бы десятками тысяч человек. Если в таких условиях вы не можете найти ни одного собеседника, наверное, проблема в вас, а не в сообществе носителей.
Часто можно услышать, что на языках коренных народов говорят лишь «неотесанные колхозники»*, с которыми нельзя поговорить ни о чем интересном. Такой взгляд на мир — следствие чудовищной централизации России, которая затрагивает не только политику и экономику, но и культуру и общество в целом. Печально, что многие люди других этничностей и из других регионов считают, что весь движ — в столицах и на русском языке, а в их республиках ловить нечего и надо поскорее валить. Это уже интернализованный колониализм — еще одно печальное явление, с которым надо бороться.
- Что такое “интернализованный колониализм”?
- Это когда ты перенимаешь взгляды представителей большинства, даже если они по факту содержат предрассудки, направленные против тебя и таких, как ты. Например, казах из аула под Астраханью переехал в город, стал общаться с «модными ребятами» и в какой-то момент заявляет: «Я с казашкой никогда не стал бы встречаться, они все тупые колхозницы*». Он оказался в среде русских ксенофобов и перенял их взгляды.
Собственно, некоторые языковые активисты по совместительству занимаются и этой проблемой. Создание интересного и современного оригинального контента на миноритарных языках — неплохой способ разрушать вредные стереотипы. Если на татарском выпускают журналистские материалы о новинках техники, феминистические подкасты и модную музыку, можно ли сказать, что с его носителями не о чем говорить? Например, существуют мемы на марийском, подкасты на татарском, из марийской музыки Эльфис Гараев - эдакий хипстеризованный кальян-рэп-поп, причем с использованием фольклорных текстов. А сам исполнитель, внезапно, татарин. Активисты Арпад Валдаж и Эрюш Вежай пишут учебники на эрзянском по таким предметам, как математический анализ, механика и микроэкономика.
- Язык - средство коммуникации. Но, очевидно, не только. Какую роль язык играет в идентичности человека?
- Для многих людей язык — большая часть идентичности. Это связь с этническим или другим сообществом, где человек родился или живет, с его близкими людьми. Если речь идет о языках, находящихся под угрозой исчезновения, они могут быть частью идентичности для тех людей, кто ими не владеет и не использует их в общении. Например, человек помнит, что в детстве бабушка пела ему колыбельные на калмыцком, и для него важна память об этом, поэтому он ищет в интернете калмыцкие песни и слушает их, пусть и не понимая слов.
Дор Шабашевиц. Фото из личного архива
- Продолжим отвечать на вопросы читателей. Зачем все-таки сохранять миноритарные языки?
- Зачем сохранять или возрождать языки — вопрос философский и не имеющий единого ответа. Для кого-то это необходимое условие существования этнической идентичности, культуры, традиций и памяти о предках. Кто-то считает это символически важным актом сопротивления колониальному гнету — «наш народ и язык должен жить назло тем, кто завоевал нашу землю и репрессировал нашу интеллигенцию». Для других любое разнообразие — самоценность, и языки в этой логике так же важно «спасать», как редкие виды животных и растений, страдающие от экологических проблем и деятельности человека. Наконец, кто-то мотивирует сохранение языков сугубо академически — не все языки ученые успели толком изучить и описать, и с уходом одного из них наука может потерять уникальные сведения о каком-нибудь редком лингвистическом явлении, которое могло бы пролить свет на более широкие вопросы.
Иногда стремление возродить язык исходит от сообщества, в котором нет ни лингвистов, ни подкованных активистов. Так, орочский язык, на котором говорили в Хабаровском крае, фактически перестал использоваться в обиходе к началу XXI века. В ситуации, когда компетентных носителей языка уже не было, школьные учителя начали сочинять сценки «на орочском», ставя подряд переводы русских слов из словаря, игнорируя правила орочского языка, падежи, времена глагола — их ведь никто не помнил. Когда к ним приехали социолингвисты, орочи объяснили: «Нам важно быть кем-то, иметь что-то свое. Если забыли танцы наших предков, можем хоть африканские танцевать, чтобы как-то выделяться». Это говорит, что сохранение или возрождение языков — еще и психологическая потребность. Человеку бывает тяжело без идентичности, а язык — важная ее часть.
- Давайте разберем, что такое “сохранить язык”. Какие действия, например, носителей, исследователей, активистов помогают сохранять миноритарные языки?
- Сохранение языка разные люди понимают по-разному. Для языкового активиста это в первую очередь сохранение его в роли средства коммуникации. Мотивация может исходить из сентиментальных или националистических соображений, но цель обычно выглядит прагматично: нужно, чтобы как можно больше представителей следующих поколений сообщества N владели этническим языком и использовали его в общении друг с другом, передавали своим детям.
Для этого устраиваются так называемые языковые гнезда — что-то вроде детских садов, где в роли воспитателей выступают пожилые носители, говорящие с воспитанниками исключительно на родном языке. Наиболее широко и успешно языковые гнезда применяются в Новой Зеландии для сохранения языка маори. А в России первые примеры появились в 2011–2012 годах на Таймыре — там таким образом возрождают энецкий, долганский, нганасанский.
Инструментом языкового активизма может быть создание контента — как учебного, так и художественного или научно-популярного. Если на языке нечего читать, слушать и смотреть, желающих его освоить будет меньше.
Для полевых лингвистов сохранение уходящего языка — это в первую очередь документация, то есть фиксация той формы, в которой он пока еще бытует среди последних носителей. Такие специалисты проводят экспедиции, записывают речь носителей в хорошем качестве, публикуют академические грамматики и словари, чтобы ценный научный материал не оказался утерян со смертью информантов.
- Но что делать, если ты носитель культуры, которая на грани вымирания? Как карагаши в Астраханской области, нанайцы в Хабаровском крае?
- Если носителей совсем мало, конечно, нужна более серьезная мотивация, но нет ничего невозможного. Если язык, который вы хотите освоить и продвигать, — язык ваших предков, собеседниками могут стать старшие родственники или их односельчане. Когда в сообществе есть понимание, что язык находится под серьезной угрозой, зачастую почти любой пожилой носитель будет рад возможности поговорить на нем с кем-то новым — и стать вашим другом.
Кроме того, вы можете стать языковым активистом и стараться заразить других людей этим делом, помогая им учить язык. Со временем и они могут стать собеседниками, и вы поможете друг другу практиковать язык. Это не такой простой путь, как влиться в уже существующие активистские сообщества, как у татар или удмуртов, но реальный и очень достойный.
- Есть люди, которые не переняли язык от старших поколений или только обретают свою идентичность и задумываются об изучении миноритарного языка. Как быть им и их детям? Это не английский или китайский, которые можно выучить в школе и с репетитором.
- Зачастую первым шагом на пути к изучению «непопулярного» языка становится желание узнать больше о том, как жили предки. Впрочем, среди языковых активистов нередко встречаются и люди без корней в соответствующем сообществе.
«Втянуть» человека в дело сохранения миноритарного языка может опыт жизни в нерусском регионе, брак с человеком другой этничности, научный интерес или просто увлечение лингвистикой.
Если сообщество активистов существует долгое время и ведет активную работу, пространство сохранения языка вполне может покинуть стены университетов и страницы профильных чатов. Во многих регионах [разные люди] организуют очные курсы и разговорные клубы, упомянутые выше языковые гнезда, концерты, кинопоказы и другие события на языке. Хотя бы некоторые из участников таких мероприятий могут использовать язык и в дружеских беседах, и в семье, передавать детям.
Миноритарные языки в школах обычно преподают плохо — учителя зачастую еще советской закалки с устаревшими методами, учебники скучные для детей и тоже устаревшие, плюс на это выделяется мало часов. Во многих случаях методика преподавания не поспевает за изменениями языковой ситуации.
Например, программу преподавания языка разработали 50 лет назад, когда дети приходили в школу со знанием устного, бытового регистра родного языка из семьи. Задачей уроков родного языка было научить литературным регистрам, пониманию внутренней структуры и правописанию. Но с тех пор шел языковой сдвиг, и нынешние школьники уже не учат язык в семье, они приходят на первые уроки, не зная ни слова. А им продолжают втюхивать высокий штиль и грамматические тонкости по учебнику, написанному для носителя.
- Что можно сделать для сохранения языков в России и как успешно вообще идет процесс сохранения языков, на ваш взгляд?
- Большинство языков коренных народов России [считается что в РФ используют приблизительно 277 языков], живет в первую очередь «по инерции» — сколько бы ни трудились активисты, их деятельность пока интересна меньшинству людей. Костяк ежедневных пользователей почти любого языка составляют люди, которые выросли в языковой среде, выучили его от родителей и продолжают использовать по привычке, то есть без особой рефлексии и высоких целей. Во многих случаях это преимущественно пожилые люди без высшего образования, живущие в сельской местности, хотя бывают и исключения — некоторые языки Сибири и Северного Кавказа по-прежнему неплохо передаются детям естественным путем, то есть безотносительно активизма и государственной языковой политики.
Тому, как в современной России устроена языковая политика, можно посвятить не то что отдельное интервью, а целую монографию. Так что не буду углубляться, но дам личную оценку — работает она из рук вон плохо. Почти все хорошее, что происходит с языками народов России, делается не благодаря, а вопреки воле государства. То есть руками носителей и сознательных низовых активистов, которым власти порой чинят препятствия. К числу низовых активистов относятся Василий Харитонов (нанайский язык), Андрей Чемышев (марийский язык), Чейнеш Ядрушкина (алтайский язык), Рамиль Ишмухамбетов (карагаш-ногайский язык), Анастасия Васильева (коми язык), Александр Блинов (чувашский язык), Николай Павлов-Халан (язык саха).
Это накладывает некоторые ограничения на бытование языков — большинство из них полностью вытеснено из «формальных» контекстов и «высоких» сфер. Проще говоря, даже на таком языке, который бабушки успешно передают внукам и на котором активисты пишут о феминизме, в России не проходят и не могут проходить университетские курсы, судебные заседания или собеседования на работу. Таким образом, миноритарный язык как бы не живет полной жизнью — не используется во всех тех же сферах, что и доминирующий русский.
- Какие есть мировые практики сохранения миноритарных языков?
- Языковая политика работает куда лучше в Новой Зеландии, Уэльсе и части автономий Испании, но все-таки опыт показывает, что бытовать во всех сферах язык может только тогда, когда не является миноритарным, то есть имеет свое государство. Единственные исключения — Бельгия, Швейцария, Канада — отличаются тем, что у языков тамошних меньшинств где-то есть «свои» национальные государства, пусть и другие — Франция, Нидерланды, Германия, Италия и так далее.
К сожалению, у абсолютного большинства российских коренных народов нет никаких других государств или нормальной юридической защиты.
* ”7х7” не поддерживает оскорбительную риторику.
